Гав траугот иллюстрации. Александр и валерий трауготы. Марлен Хуциев. Пейзаж с героем

Сказочников никогда не было много. 86-летний Александр Георгиевич Траугот — последний из оставшихся. Всю жизнь он создает книжки для детей

Волшебные акварели к сказкам Перро, Андерсена, Гауфа, подписанные "Г.А.В. Траугот", стали входом в магический и великий мир литературы для многих поколений. Три первые буквы — это Георгий, Александр и Валерий Трауготы — отец и два сына. Самые страшные карлики и красноглазые людоеды, самые загадочные принцессы, самые волшебные замки — все это на акварелях Траугота.

Дом Александра Траугота в Санкт-Петербурге — культовое место (кто только здесь не бывал!) и одно из самых недоступных для любопытствующих. Кажется, время здесь остановилось еще век назад. Траугот верит, что ручная муха, которая у него живет, умеет читать книги, и считает своим другом кота Бенедикта...

— Александр Георгиевич, в вашем творческом псевдониме зашифровано и имя вашего отца...

— Мой папа, Георгий Николаевич Траугот, поступил в Академию художеств в 21-м или 22-м году. Американская благотворительная организация АРА выдавала каждому студенту чашку какао и булочку, но отец был слишком, на их взгляд, румяный и цветущий. Поэтому, чтобы получить эту же булочку, он должен был рубить дрова. С отцом учился брат моей матери, Константин Янов. Как-то отец зашел к нему и поразился, увидев его младшую сестру: "Если бы у меня была такая сестра, я бы каждый день дарил ей цветы!" — сказал он. "Дари!" — сказал Костя. Так и случилось — они поженились. Мама, хотя и училась в Институте гражданских инженеров, тоже стала художницей, хотя и никогда не выставлялась. Если есть друзья, которых ты любишь и уважаешь и они тебя поддерживают, то совсем не нужно, чтобы признавала огромная аудитория.

Мы жили в коммунальной квартире на Большой Пушкарской вместе с бабушкой и дедушкой. Этот дом был необычный. До революции он принадлежал маминой семье, а строил его молодой архитектор Митрофан Фомичев. Он там накрутил сфинксов, нимф — это был его первый дом. Не все в нем сохранилось: кое-что потом с фасада пропало, а в 1917-м и в 1942-м в дом попадали снаряды...

— Вы всю жизнь иллюстрируете детские сказки. Видимо, это любовь из детства? Что вы в детстве читали?

— Я должен поспорить. Никаких детей нет. Все люди — дети. И даже с высоты своего возраста могу сказать: человек остается ребенком всегда.

А во времена моего детства детских книг не было, читали взрослые. Мой младший брат, например, уже в 9 лет читал наизусть отрывки из пьес Шекспира. Что еще делали?

В музеи ходили мало до войны, да и работали все много. Но такие походы запоминались. Эрмитаж и Русский музей отличались входом: каждому посетителю дверь открывал швейцар. А с моим отцом швейцар даже здоровался.

— Ваша семья всю блокаду была в Ленинграде. Только младшего брата удалось эвакуировать с детским садом. Я знаю, что вы сами чуть не умерли от голода. Как вы вспоминаете те дни?

— Во время блокады одни проявляли благородство, другие стали зверьми. Может быть, это детский острый взгляд. В очереди за хлебом нередко люди падали. В декабре 1941-го так упал мой отец, и у него украли карточки — он держал их в руке, потому что положить эту драгоценность в карман было нельзя. Мы остались без хлеба. Мама взяла меня за руку и повела к тете. Тетя была военным врачом, 480-й особый саперный батальон. Мы шли через весь город, отдыхая по пути в пустых трамваях. Трамваи же остановились где попало. Когда мы пришли, мама сказала тете: "Я хочу оставить вам Шурика, иначе он умрет". Так я остался жив.

Мы довольно-таки скоро перестали обращать внимание на бомбардировки. Сначала каждую тревогу ходили в бомбоубежище. Потом просто спускались в квартиру к соседям на первый этаж. Часто при бомбежках читали вслух, например Честертона "Человек, который был Четвергом". И в это время все качалось, мы слышали, как рядом падают бомбы. А мы жили как будто в двух мирах: реальном и мире Честертона... Перед окнами квартиры, где мы отсиживались, сейчас пустырь. И в войну был пустырь. В мае 1942-го начались занятия в школе, и нас послали копать огород на этот пустырь. Это было страшно, потому что мы часто натыкались на обрубки человеческих ног и рук...

Во время блокады напротив Эрмитажа стояла баржа, там была баня. Очень сложно было получить туда талон. И вот мы с отцом в 42-м году, в самое тяжелое время, почти в темноте с керосиновыми фонарями там мылись.

Отца поманил командир. Он сидел в бане в форме, видимо, был начальником. Поманил и сказал: "Ну вы и страшненькие". А однажды какой-то красноармеец, увидев меня с мамой, дал нам по куску хлеба с салом. И сказал моей маме: "Я хочу, чтобы вы это съели при мне. Потому что вы, может быть, кому-то отдадите". Это неизвестный человек, которого я всегда помню.

И вот Печковский поет арию Германа, обращаясь к портрету Сталина: "Что верно — смерть одна. Кто ей милей из нас, друзья. Сегодня ты,— на Сталина указывает,— а завтра я..." По залу прокатился вздох

— Вы учились в художественной школе в конце 1940-х. Для искусства это было мрачное время, даже третий этаж Эрмитажа с импрессионистами был закрыт. В вашей семье говорили об этом искусстве?

— Я поступил в школу при Академии художеств в 1944-м. Здание было частично разрушено бомбой, было очень холодно. Преподаватели и ученики плохо знали современное искусство. Ван Гог, Матисс — это было малодоступно. А у отца была библиотека, и еще в 30-е годы можно было получать иностранные журналы. Отец выписывал Cahiers d`Art. Так вот я как-то принес в школу репродукцию Матисса — портрет мальчика в розовой рубашке и зеленых штанах на желтом фоне. Надо сказать, у нас в школе никогда не было драк, но один мальчишка, когда увидел эту репродукцию, бросился на меня с кулаками. Такое у него было потрясение. Он был возмущен: эта репродукция опрокидывала многое из того, что он любил...

— В послевоенное время люди остерегались компаний, в гости ходили лишь к родственникам — боялись доносов. Вокруг вашей семьи много было осведомителей?

— Осведомителей было легко отличить. У нас были друзья из театра Образцова, они рассказали, что одна дама у них служит по совместительству в НКВД. Но показывать, что они это понимают, было нельзя, чтобы не вспугнуть, чтобы не вызывать подозрений. У осведомителей были свои правила: они всегда приходили без предварительного звонка по телефону, всегда по праздникам.

Как-то мы идем компанией, разговариваем о цвете, о колорите. Белая ночь. И видим: собрались дворники, все в белых передниках. Тогда у каждого дома всю ночь дворник дежурил, ворота запирались. А я говорю: "Как пингвины, очень красиво". Вдруг появляется милиционер, и нас забирают в участок. Начальник милиции спрашивает: "Какими языками владеете?" Оказывается, дворники сообщили милиции, что мы говорим на иностранном языке. Потому что употребляли непонятные им слова — кобальт, ультрамарин...

— Известно, что вы были знакомы со "всем Ленинградом". Неизбежный вопрос про Ахматову: были ли вы дружны?

— У нас было много общих знакомых. Мы, конечно, знали ее стихи, но знакомиться не было нужды. Это все равно что с Фетом знакомиться.

А вот сына Ахматовой, Льва Николаевича Гумилева, я знал много лет. В конце 1940-х отец писал панно в Этнографическом музее и там познакомился со Львом Николаевичем. У него была постоянная проблема — никуда не брали на работу. Моя тетушка-психиатр устроила его в библиотеку психиатрической больницы. Он, конечно, человек талантливый, но раненный тем, что он сын великих родителей. Нервный, очень самолюбивый. Помню, как встретил его на концерте певца Николая Печковского, дело было еще до ХХ съезда. Печковский только что вернулся из лагеря, влез в свой старый фрак. Зал был забит, и все бывшими сидельцами, Гумилев сидел в первом ряду. Напротив сцены висел большой портрет Сталина на красном фоне. И вот концерт начался. Более всего Печковский был знаменит в роли Германа в "Пиковой даме". И он поет арию Германа, обращаясь к портрету: "Что верно — смерть одна. Кто ей милей из нас, друзья. Сегодня ты,— на Сталина указывает,— а завтра я..." По залу прокатился вздох.

— Вы иллюстрировали Перро. Изображали прекрасную Францию, не бывая там. По старинным гравюрам?

— Я очень долго не хотел ехать во Францию вообще. Мне казалось, что нет уже той Франции, что мой мир будет разрушен. Но когда приехал, не разочаровался. Для меня Париж и Петербург связаны.

Я вспоминаю слова художника Ивана Яковлевича Билибина. Он, эмигрировав, жил во Франции, жил материально трудно. Ему говорили, что надо ехать в Америку. На что он отвечал: русский художник должен жить в Париже или Петербурге.

— Ваша жена Элизабет — француженка. Как вы с ней познакомились?

— Это романтическая история. Прилично ли ее рассказывать?.. Мне было около 25 лет. Я пришел в Эрмитаж — что-то лепил и хотел посмотреть одну скульптуру. Элизабет, идите сюда! Я как раз рассказываю о нашем знакомстве... Смотрю — группа школьниц-француженок. И вижу в профиль одну девочку с толстыми щеками. Эта картина как будто застыла у меня перед глазами. И я сам себе говорю: "Почему ты на нее смотришь?" Прошло много лет. После окончания Сорбонны Элизабет отправили по обмену преподавать русский язык в Ярославле. Она захотела поехать в Ленинград, и знакомые дали адрес моего брата. Так я познакомился с той девочкой, профиль которой остановил меня в Эрмитаже в 25 лет. Поженились мы уже в Париже. Я тогда купил новые ботинки, а в мэрии на Монпарнасе лестницы были деревянные и начищенные. Я поскользнулся и покатился вниз. Боялся, что это плохая примета. Обошлось...

— Вы сами никогда не хотели писать сказки?

— Когда я вижу лист бумаги, фарфоровую белую тарелку, холст, мне так естественно взяться рисовать, что уже трудно заставить себя писать...

Беседовала Зинаида Курбатова

Г. А. В. Траугот — общая подпись, под которой публиковалась книжная графика трёх художников: Георгия Николаевича Траугота и его сыновей Александра и Валерия.

Братья Александр Георгиевич (р. 1931) и Валерий Георгиевич (1936-2009) Трауготы

Живописцы, книжные графики, скульпторы.

Заслуженные художники России. Родились в Ленинграде в семье художников. Главным учителем считают отца, Георгия Николаевича Траугота. С 1956 года работают в книжной графике. Первые книги создавались и задумывались совместно с отцом — отсюда коллективный псевдоним "Г. А. В. Траугот".

Художники оформили более 150 книг: "Сказки матушки Гусыни", "Волшебные сказки" Шарля Перро, "Сказки и истории" Ханса Кристиана Андерсена, "Кубинские сказки", "Сказки Камбоджи", "Илиада" и "Одиссея" Гомера, "Наука любить" Овидия, "Золотой осел" Апулея, "Мастер и Маргарита" Булгакова и многие другие. Сказки Андерсена в их оформлении переиздавались 17 раз и вышли общим тиражом свыше трех миллионов экземпляров.
Работали в самой разнообразной технике: гуашь и акварель, пастель, офорты, сангина, рисунки пером и офорты, раскрашенные пастелью.
На всероссийских конкурсах А. и В. Трауготы получили более 30 дипломов, 14 из них — первой степени.
Работы братьев А. и В. Трауготов находятся в музеях Москвы (в том числе в Третьяковской галерее), Санкт-Петербурга, Твери, Архангельска, Петрозаводска, Вологды, Иркутска, Красноярска, Рязани, Калининграда, а также за рубежом: в музее Андерсена в Одессе, в Японии, Германии, Чехии и др., во многих частных коллекциях в Европе, США, Израиле.

Книги с иллюстрациями художников

Валерий и Александр Трауготы. Автопортрет. 2012

«Легенды о великой любви» в иллюстрациях Г.А.В. Траугот

В издательстве "Студия "4+4" принята умная, щепетильная работа с иллюстрацией и макетом вплоть до исторической реконструкции, если понадобится. Так издавались рисунки Калиновского к обеим «Алисам» и Трауготов - к «Счастливому концу». Новая книга «Легенды о великой любви» вновь посвящена искусству Г.А.В. Траугот, отца и сыновей - художников Георгия Траугота, Валерия и Александра Георгиевичей. Их графика определила лицо книжной культуры для нескольких поколений. И теперь, когда на свете остался один Александр Траугот, иллюстрации по-прежнему подписаны тройным инициалом.

Любовные переживания героев легенд и романов средневековой Европы стали детским чтением, благодаря деликатному переложению Софьи Прокофьевой. В ее пересказе истории Тристана и Изольды, Лоэнгрина, Лорелеи, принцессы Мелисанды предстали невинными романтическими сказками. Между тем, иллюстрации Трауготов совершенно универсальны и не различают возрастов - у души нет возраста , говорит Александр Георгиевич. Тем же летящим невесомым пером были исполнены рисунки для эротических шуток Овидия в его «Науке любви» и для громоздких насмешек Гофмана над трезвым умом. Та же прозрачность мирских и житейских материй обнаруживается в иллюстрациях к Гоголю, будто Диканьку и Миргород подбросили в воздух, и те неспешно завертелись, сами себе планета.

Специально для этой книги издатель Дмитрий Аблин поговорил с Александром Георгиевичем Трауготом. С его любезного разрешения публикуем этот фрагмент и иллюстрации в нашей коллекции.

Софья Прокофьева. Легенды о великой любви. Студия "4+4". 2014

Мы с Софьей Леонидовной Прокофьевой решили сделать подборку из великих средневековых легенд именно о любви. При этом, мне кажется, она смогла придумать, как донести столь сложный материал до детей. Ведь знание и понимание этих сюжетов, проходящих через всё искусство и культуру, важны с довольно раннего возраста. Александр Георгиевич, каковы Ваши впечатления от замысла этой книги?

— Книга меня очень порадовала! У нас с братом, кстати, никогда не было детских книг. Мы читали серьёзные произведения с самого детства, Диккенса, например. Брат в девять лет знал наизусть исторические хроники Шекспира и декламировал замечательно. Настолько это было смешно: малыш такой, но очень серьёзный!

А легенды Прокофьева очень изящно пересказала. Она нашла какой-то ключ: ей удалось сделать так, что эти вещи сохранили всю свою серьёзность, но при этом они вполне детские и сохранили самое важное, что нужно в любом возрасте, — исчезающий ныне романтизм. Сейчас детям, кажется, негде прочитать про то, как принц падает на колени и говорит: «Я полюбил тебя с первого взгляда!» Так вот, я хотел бы, чтобы люди всех возрастов, в том числе и моего возраста, услышали о любви именно в таком романтическом ключе.

Думаю, что все современные люди немножко находятся в тюрьме практицизма, в тюрьме, где все мечты невероятно коротко обстрижены. И в этом смысле для меня романтизм — то, что противоположно практицизму, который является причиной упадка искусства. В моём детстве, а я рос среди художников, всё время велись настоящие споры об искусстве. Не было ясно, кто великий, кто — нет. Не знаю, может, я оторван от жизни молодых людей, может, споры существуют и теперь, но по моим впечатлениям сейчас всё сводится к уважению к стоимости. Если что-то дорого ценится, то заканчиваются все сомнения…

Великие художники умирали в нищете, а бездарности процветали во все времена, и никто не считал их великими. Даже в моей молодости огромным уважением среди художников пользовались люди, не имевшие званий. Просто это были очень уважаемые мастера. А вот таких, которые получали многократно премии, вообще ни во что не ставили. Было высокомерное отношение к официальным художникам.

Без романтики, без романтизма жизнь мелеет. Получается мелкий ручей, иногда просто стоячая мелкая вода… Поэтому я надеюсь, что эту книгу прочтут, и хотя бы немногим она что-то даст. Даже один человек — это уже очень много… «Легенды о великой любви» — очень нужный сборник, и важно, чтобы он был интересен. Думаю, мои рисунки помогут украсить эту книгу, в которой многое сказано, но не всё может быть увидено. И в этом смысле художник что-то даёт.

Скорее всего, в дальнейшем вообще будут существовать только книги с картинками. Где-то у Анатоля Франса (а он был библиофилом) я встречал насмешки над собирателем, который покупал книжки без картинок за один франк, а с картинками — за два. И Франс его презирал… Но сейчас, конечно, собирателям интересны только иллюстрированные издания, потому что информативную часть берёт на себя техника, которая будет всё совершеннее и совершеннее.

Мне тоже так кажется. Книга — это не просто текст и рисунки, это отдельное произведение искусства, сложносочинённая структура — как организм, как творчество…

— Мне нравится, когда иллюстраций много. Думаю, читателя к этому нужно приучать. Шарль Перро писал в предисловии к своим сказкам о том, что некоторые считают, что книга у него перегружена рисунками. На это он очень обоснованно отвечал, что если он угощает, а кто-то что-то не ест, то это не так важно. Я думаю, что количество картинок будет всё больше и больше расти. И это не страшно, люди привыкнут к этому.

Думаю, что появятся самые удивительные формы книги. Вот, к примеру, как тогда, когда книга была рукописной. В библиотеке Академии наук есть Евангелие, которое весит, по-моему, килограммов двадцать пять, его практически невозможно поднять. Художник, видимо, всю жизнь делал одну книгу. В конце он снабдил её своей молитвой, молитвой трудолюбца, и предостережением об особом с ней обращении…

Как Вам кажется, для многих ли людей важна тема нашей книги? Ведь влюблённость и романтизм присущи только некоторым людям в определённом возрасте.

— Нет, я не согласен, что в определённом возрасте! Дон Кихоту было семьдесят лет, когда он отправился странствовать. Душа не имеет возраста! Если душа жива, то нет и старости. Я как раз порицаю русскую традицию, которая идёт от Пушкина (а у Пушкина это от Байрона), — запирать человека в тюрьму молодости. Вот это знаменитое: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» — а что потом?

Ложнгрин, или Рыцарь Лебедя

Александр Георгиевич, позвольте вернуться к разговору о «Легендах». Вы к каждой книге стараетесь найти индивидуальный подход, какую-то особую манеру? Для нашего издания Вы придумали что-то новое или воспользовались каким-то своим фирменным приёмом?

— Я надеюсь, что есть и новое. Правда, в работе всегда отталкиваешься от того, что делал перед этим. Из последнего мы делали книгу о Паганини на чёрном фоне, потом о Россини, там синий цвет, а вот для «Легенд» меня потянуло увидеть что-то белое. Просто белая бумага — это ещё не белое. Когда я думал о «Легендах», то представлял, как их будут читать девочки…

А мальчики, что, не будут?

— Ну, и мальчики. Но вообще искусство всегда сначала воспринимают женщины. Потому что мужчина с юности занят карьерой, добыванием денег. Хотя сейчас есть и женщины деловые… Но всё-таки мужчина больше связан с делом. А искусству нужна какая-то праздность. Я пытаюсь представить, как девочки смотрят на свадьбу, чтобы увидеть белое, чтобы книга была как в подвенечном платье.

Лоэнгрин, или Рыцарь Лебедя

Мне очень нравится сама идея этого издания. Я сказал о девочках, которые будут её читать, но мальчики тоже должны знать об этом. Собственно, осуществление личности — только в любви, и уникальность личности только в любви, потому что всё остальное не уникально. Любовь — это дар! Далеко не всем он дан, но хотя бы понимать, что это дар, и мечтать о нём — уже очень много.

Александр Георгиевич, а какие у Вас самые любимые книги?

— Мне трудно ответить, потому что любишь больше всего то, что сейчас делаешь.

То есть «Легенды о великой любви»?

— Да… Да!

Флор и Бланшефлор

Флор и Бланшефлор

Флор и Баншефлор

Мелисанда, или Рыцарь мечты

Лоэнгрин, или Рыцарь Лебедя

Лорелея, или Скала Лоры

См. также

"Три мушкетера", 170 лет

О горилке за столом Атоса и о том, что салом книгу не испортишь

Фрагмент о том, как человеческие чувства менялись в веках, а книжный рыцарь стал реальностью

Лирические заметки с выставки Анатолия Кокорина - художника, не мучившего бумагу

Несколько взглядов на собор Парижской Богоматери

В красках и судьбах, а также в химерах, гаргантюа и пантагрюэлях

Из фотоальбома "Бутафорское счастье"

О неизбежных поворотах судьбы и о счастье быть дикарем

Десять картин с бородатыми мужчинами и женщиной

О знакомых незнакомцах

Марлен Хуциев. Пейзаж с героем

Из книги "Живые и мертвое"

Николай Носов, писатель без бормотографа. 110 лет

Десять картин с собаками

Охотники Брейгеля, часовой Фабрициуса, мопс Хогарта, вериги из Переславля-Залесского

Люди поля: Шукшин и Феллини

Значит, будем жить! О клоунах алтайском и римском, о легкомыслии и победе жизни над "правдой жизни"

Александр Георгиевич Траугот родился в 1931 году, Валерий Георгиевич Траугот в 1936 году (умер в 2009 г.). Братья родились в семье ленинградских художников. Александр учился в художественной средней школе при Академии художеств. Валерий в 1960 году окончил Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В.И. Мухиной по факультету скульптуры. С 1956 года работают как книжные графики. Первые книги задумывались и создавались вместе с отцом Г.Н. Трауготом, которого они считают навечно своим соавтором (отсюда их издательский псевдоним - «Г.А.В. Траугот»). Валерий Траугот был главным художником ленинградского отделения издательства «Детская литература», издательств «Лира», «МИМ», «Светлячок» и детских иллюстрированных журналов «Светлячок», «Хрюша и компания». Руководил новым издательством «Царское Село». Был председателем бюро секции графики, одним из заместителей председателя Союза художников Санкт-Петербурга. Заслуженные художники РФ. Постоянные дипломанты всесоюзных и всероссийских конкурсов «Искусство книги» на протяжении десятков лет. В 2009 году на всероссийском конкурсе «Образ книги» удостоены Специального диплома «За особый вклад в искусство книжной иллюстрации, за верность эстетическим принципам». Первые же работы братьев Траугот (иллюстрации к «Синей бороде» Перро, «Сказке про лунный свет» Н. В. Гернет и к Андерсену) обратили на себя внимание новизной и незаурядным талантом.

Они мечтатели, романтики. Трауготы - петербуржцы, любовь к этому необыкновенному городу, его архитектуре, особенным краскам неба, воды, домов - ощутима в их иллюстрациях. Они окрашены в петербургские цвета. Художников влёчет таинство света, его превращений. Свет может быть голубым, синим, фиолетовым, лунным, закатно-розовым, самых разных оттенков, он может быть небом, пространством комнат, старинных романтических улиц, может быть линией, мерцающим пятном...

Когда-то у них была одна мастерская - на огромном чердаке с большущими окнами - какие-то обтянутые серебряным арки, кадки с растениями, цветущими пышно, старинный фонарь, книги, коллекция редкой посуды, папки с рабочими листами... Тут шла их жизнь - жизнь сказок братьев Гримм, Андерсена, Перро, в которые было так легко погружаться в этом сказочном доме.

Каким неожиданным, загадочным, таинственным предстает мир Перро, странным, «окутанным в цветной туман». «Цветной туман» так мрачно красив, что невольно спрашиваешь; «И это Перро?». Да ведь сказки-то волшебные, кроме «Золушки» или «Красной шапочки», есть еще «Мальчик с пальчик», «Синяя борода», а там злодеи и кровь (хотя и в «Красной шапочке» волк еще какой злодей), жесткость и месть. Не зря, значит, в цветном тумане иллюстраций Трауготов творится жутковатое. В вечерней тьме, при отблеске какого-то невидимого света тычет крючковатым пальцем старуха-колдунья в темечко новорожденной принцессе, произнося страшное заклинание («Спящая красавица»).

Господин Кот в сапогах существо тоже весьма не простое. Он окружён почти дьявольским мерцанием цветовых тонов - фиолетовых, сиреневых, лиловых, дымно-рыжих, огненных, опасных... Да ведь он грозит крестьянам быть разрубленными на куски, если они не исполнят его приказа. Красный плащ на плечах, холодный кошачий взгляд говорят не о простом могуществе этого Господина. Подлинные сказочные трагедии развертываются художниками, и сказки уже читаются иначе, нежели с иллюстрациями Б. Дехтерёва или Н. Гольц.

У Трауготов и свой Андерсен. Их перовой рисунок лёгок, импровизационен, лишь тронут изящными пятнами акварели. Тонкие одухотворенные лица, печаль, любовь. Для них принц-свинопас - это поэт, возвышенный юноша. И стойкий оловянный солдатик, умеющий так беззаветно любить, прежде всего нежный, поэтичный, задумчивый... Иллюстрации Трауготов - это особый сказочный остров. Здесь царит преклонение перед искусством, перед теми, кто наделён творческим даром. Художники раскрывают читателям трагический, светлый, счастливый и мучительный мир художника, творца, мир самого искусства.

Лидия Кудрявцева

Когда Георгия Николаевича спрашивали: «Как дети?» - он отвечал: «Работают».

Во время войны Георгий Николаевич Траугот «...был направлен в ВВС отвечать за светомаскировку на пригородных аэродромах, потом назначен главным художником Военно медицинского музея, а ближе к концу войны был призван в действующую армию...».

Его жене и старшему сыну Александру, которому на тот момент было десять лет, довелось хлебнуть горя в блокадном Ленинграде.
В феврале 1942 года умерли дедушка и бабушка. Александра от голодной смерти спасла родная сестра отца - Наталья Трауготт, которая лечила раненых в военном батальоне у поселка Рыбацкое. Тетя выдала его за родного сына, и он был поставлен на довольствие.

Александр Траугот «рисовал - всю блокаду. Его рисунки, совсем не детские, - бесценное свидетельство жизни осажденного города...».

Братья, уже вдвоем, нарисуют свою семью в блокаду в иллюстрациях к рассказу Г. Черкашина «Кукла»: строгие, благородные, полные внутреннего достоинства лица мамы, дедушки, бабушки...

Младший брат - Валерий был отправлен в эвакуацию, сначала в Ярославскую, затем в Тюменскую область.

Георгий Николаевич, как только появилась возможность, вместе с письмами стал присылать сыну бумагу для рисования в больших конвертах «...14 августа 1945 года Валерий Траугот оказался дома...».

В 1948 году «...Александра и Михаила исключат из Художественной школы - за "дурное влияние на учащихся", то есть за независимость взглядов. Потом. правда, по настоянию влиятельных московских художников, познакомившихся со скульптурными работами смутьянов, восстановят и выдадут дипломы об окончании. Но а Академию художеств ни того ни другого не примут, хотя они поступали дважды. Кто-то из преподавателей сказал: "Они мне весь курс перепортят...».

В 1946-м грянул гром...вышло постановление ЦК ВКП(б) с унизительным разгромом творчества Ахматовой и Зощенко. Это был удар по всей творческой интеллигенции...По свидетельству сыновей, один Георгий Николаевич из всех присутствующих на собрании ленинградского отделения Союза художников воздержался от голосования за резолюцию ЦК партии...
Тогда ему припомнили разговоры о несостоятельности идей соцреализма в исскустве..., через несколько лет самым беззастенчивым образом отобрали мастерскую..
Телефон замолчал. Звонили в дверь только верные друзья и по делу. Семья ждала более сурового наказания. Пронесло. Так шли годы...

Вот что говорили художники о книге: «Мы стараемся делать живую вещь. Чтобы каждый мазок звучал. Чтобы удар кисти все выражал..." Казалось, судьба во всем шла им навстречу.
Но 28 сентября 1961 года Траугот Георгий Николаевич выехал из дома на велосипеде полюбоваться вечерним закатом и - не вернулся. Его сбил грузовик...».

После трагической гибели Г. Н. Траугота его сыновья, подразумевая развитие традиции, следуя выработанной вместе с отцом стилистике, тем самым словно работали с ним вместе, поэтому оставили его имя в общей подписи. «Мы родились в семье, где отец и мать художники… Поскольку наша семья состоит из художников, то, естественно, возникла наша творческая общность и стремление работать вместе… А что касается других участников братства, то… отец выставлялся мало, хотя и был известен и даже печатно критикуем по поводу своего формализма. Мама никогда не выставлялась…»

Их первая книга вышла в 1956 году и называлась «686 забавных превращений» . «Это довольно большие листы с комичными персонажами, разрезанными по горизонтали на три части: листай страницы в любом порядке и получай уморительные комбинации из 14 голов, 14 туловищ, 14 ног - 686 забавных превращений.».

Вот, оказывается, откуда такая идея! Помните «Путаницу» Юлии Гуковой?

Теперь «686 забавных превращений» можно найти лишь в одном экземпляре в московском Музее книги Российской государственной библиотеки. Оно бережно хранится в особой папке.